слышишь? это я

Не так давно я заметила, что в свои тридцать или сорок женщины обожают говорить о том, что они еще не достигли среднего возраста. В такие моменты я всегда думаю: «Да сколько же вы себе отмерили прожить?»
Если рай все же существует и господь ждет меня там, то, думаю, первое, что он скажет, будет: «Ну вот, видишь, я все же существую».
Помните, что сказал Флобер? «Будь прост в жизни, и тогда ты будешь неистов в творчестве». Вот то, во что я верю.
Я впадаю в ярость, когда люди спрашивают меня, почему женщины не ходят в кино. Во-первых, фильмов для нас просто нет, а во-вторых, почти у всех женщин есть работа и семья. Я никогда не отправлюсь в кино с двумя маленькими детьми. А если я все же соберусь, я хочу, чтобы кино было равноценно моим мучениям — а это сейчас редкость.
В истории американской рекламы был очень интересный момент: когда индустрия целиком обратилась к простым американским домохозяйкам. Именно с расчетом на домохозяек снимали ролики и печатали рекламу в журналах — все было обращено к ним. Потрясающая идея, если разобраться. Ведь это самая большая аудитория.
Я не люблю фильмы, где заняты одни только мужчины, потому что я теряюсь и не знаю, на кого именно мне смотреть. Пусть там будет хоть одна женщина, и тогда я смогу сфокусировать свое внимание.
Ненавижу, когда говорят: этот фильм напоминает мне тот. Сравнивая два фильма, ты унижаешь оба.
Не так давно я сыграла в фильме «Хлоя» (драма режиссера Атома Эгояна 2010 года. — Esquire). Тема секса в этом фильме была не на последнем месте, и я очень переживала из-за этого. Но потом, когда съемки уже начались, ко мне подошел Атом и сказал: «Знаешь, а ведь все люди делают это. А когда они делают это, они, как правило, голые».
Ни у кого не бывает такого секса, каким он бывает в кино. В жизни вы вряд ли не станете заниматься этим на полу, и вы точно никогда не станете заниматься этим, стоя в полный рост. Да, на вас вполне может остаться какая-то нелепая одежда, а вот сексуального белья почти наверняка не будет. И вообще, если кто-то в порыве страсти начнет срывать с меня одежду — я его убью.
Чтобы преодолеть себя и в первый раз в жизни заняться сексом, вовсе не обязательно напиваться.
Мои дети не смотрят мои фильмы. Во-первых, им просто не интересно, а во-вторых, мои фильмы — не для детей.
Дети и театр действительно несовместимы, потому что театр выжимает тебя без остатка. Но когда я слышу что-то подобное про кино, лишь остатки вежливости не позволяют мне стукнуть этого человека по лицу.
Самый простой путь к счастью — это глупость. И самое страшное, что он многих привлекает.
Мне очень жалко тех людей, которые верят, что у политиков есть мораль, что правящие партии руководствуются одними лишь благими целями и что государство — их надежный защитник. Мне жалко их, потому что, когда они вдруг лишаются своей уверенности, их жизнь превращается в ад.
Надо всегда стремиться к правде. Даже если она убьет тебя, она многому научит тебя перед этим.
Когда кто-то говорит: «Я не интересуюсь политикой», я злюсь, потому что это примерно то же самое, что сказать «Я интересуюсь только собой. И еще своей ванной. Я и моя ванная — вот и все, что меня интересует».
Есть особый сорт людей, которые напоминают мне кофе без кофеина. Именно такие люди и пугают меня больше всего.
Чтобы быть бесстрашным, ты должен уметь испытывать страх.
То, что в твоей голове могут жить два голоса и постоянно спорить друг с другом — это нормально. Просто не давай там завестись третьему. Он вечно будет принимать сторону слабого и нерешительного.
Внимательно следи за своей жизнью. Не трать ее на одно и то же.
Больше всего я мечтаю увидеть динозавров.
Я не тот человек, кому надо с кем-то поговорить, чтобы принять решение.
Я поняла, что надо проще относиться к гомосексуальным парам, когда услышала, как один ребенок спросил свою маму: «Скажи, а с кем я сыграю свадьбу, когда вырасту, — с мальчиком или с девочкой?» Ты уже никуда не денешься от этого — так же, как от доноров спермы и суррогатного материнства.
Как только ты начинаешь говорить о мужчинах и женщинах, о политике, о человеческих расах или о чем-либо подобном, сразу же, в этот самый момент, незаметно для себя ты начинаешь распихивать людей по разным лагерям и отделять их друг от друга. главное — чтобы твои зрители были разными.
Все, о чем я могу думать после съемочного дня, — это прийти домой и бросить вещи в стирку.
Комедия — это очень сложно. В драме ты можешь играть вразнобой, путать ноты — и все равно драма останется драмой, а может быть, станет даже более трагичной. Но если в комедии ты ошибешься хоть в одной ноте — все, это уже будет не смешно.
Самые страшные трагедии разворачиваются не на экране, а за закрытыми дверьми обычных домов и квартир.
Я не во всем согласна с Толстым.

Я весьма довольна собой и некоторыми людьми вокруг.
Многие любят Лос-Анджелес, потому что им нравится этот стиль жизни. А для меня это всегда был город бизнеса и ремесла — место, рождающее то ощущение, какое бывает в маленьких сталелитейных городках.
Я много чего не знаю, потому что я много чего не видела.
Никому не избежать боли.

Я знаю, что я ебнутый параноидальный невротик. И я построил на этом карьеру — ура, черт возьми.

Когда я родился, мой левый глаз был полностью парализован. Мое веко было намертво закрыто, и в тот момент все решили, что так я и проживу всю свою жизнь. А потом какой-то адский специалист решил, что можно попробовать разработать мне мышцу. Так что с того момента, как я появился на свет, и до шести лет я перенес пять крупных операций. Причем последнюю они здорово просрали — так, что я чуть не ослеп. Тогда мне выдали эту повязку, которую я проносил около года, и сказали: «Ну, знаешь, глазик просто стал ленивым, пока мы с ним возились». Но я знал, что это чушь, ведь они просто чуть не просрали мой глаз.

Странно, что многие считают меня чем-то таким же назойливым, как геморрой.

Мне не нравится то, как я себя веду. Вернее, будет точнее сказать, что я не одобряю своего поведения. И я не одобряю тот язык, которым я говорю — он бессмыслен. А еще у меня есть несчастливое умение отвращать от себя людей до того, как встретиться с ними.

У меня всегда возникало страшное чувство вины за каждое чувство сексуального характера, которое я испытывал. Так что всю свою жизнь я чувствовал что-то вроде угрызений совести, когда начинал за кем-то ухаживать. А в школе девочки казались мне такими прекрасными, что я просто до смерти их боялся. Так что я просто много мастурбировал. Это был мой способ расквитаться со своими страхами.

Жалким быть очень легко. Быть счастливым — сложнее и круче.

Мне надо что-то сделать с тем выражением, которое красуется на моем лице. Хотя выражения своих лиц люди получают еще при рождении — как мой отец, который родился с лицом, которое все хотели набить.

Меня раздражает то, насколько сладкий у меня голос. Это до усрачки нескромно. А еще меня раздражает то, насколько благовоспитанно он может звучать в тех случаях, когда я пою о чем-то глубоко наркотическом и кислотном по своей природе.

Если бы я жрал тяжелые наркотики, думаю, это привело бы к тому, что я звучал бы как Брайан Адамс.

Нет ничего более скучного, чем звезда рок-н-ролла, которая в деле уже более десяти лет, и которая ожидает внимания везде, где появляется, и которая нажирается до беспамятства, и которая давно уже стала несносным ублюдком, рыхлым и бездарным мудаком с раздутым эго.

Альтернативный рок должен быть побит палками до смерти и оставлен на мосту в качестве предостережения прохожим.

Коммерческий успех — это ништяк. О большем я боюсь даже просить. А все остальное — дерьмо.

Моя самая большая претензия к корпоративному миру — это та омерзительная лояльность, которую ты должен испытывать к вещи, которая, по сути, является вирусом. Ведь корпорация множится и погибает, так же, как и любой другой вирус, а ты просто используешь ее лучший момент для своих мелких никчемных интересов.

Я бы хотел научиться использовать музыку как орудие против массмедиа, исповедующих идеи той части политиков, которые лояльны к существующему политическому раскладу и миру корпоративных интересов.

Разница между мной и Боно заключается в том, что он всегда счастлив польстить кому-то, чтобы получить то, что ему нужно в данный момент. В этом деле он мастер, но у меня так не получалось никогда. Есть люди, которым я бы лучше дал в лицо, чем пожал бы руку, и от таких людей я стараюсь держаться как можно дальше. Уровень лжи и лести, который нужно поддерживать внутри себя при встрече с ними, я просто не могу осилить. Наверное, это позор, и я чувствую, что мне нужно что-то в себе менять, но я просто так не могу. Поэтому я восхищаюсь Боно. Он всегда умел зайти в дерьмо и выйти из него, источая запах роз.

У тебя не будет настоящих друзей, пока ты не научишься искренне любить всех. В этом случае я в жопе, да?

Наверное, на свете есть такие люди, которых вы можете обидеть тем, что ничего не делаете.

Умение убить человека не следует путать с желанием убить человека.

Я не боюсь, что компьютеры захватят мир.

Что беспокоит меня относительно компьютерной эры, так это тот факт, что теперь люди могут узнать о тебе все. Это невероятное вторжение в частную жизнь. Любой человек может следить за тобой, и — независимо от того, где ты сейчас находишься, — тебя можно вычислить, если ты засунул в банкомат свою карту. Я постоянно слышу все эти странные разговоры из интернета о том, что в будущем власть будет принадлежать не тому, у кого больше ядерных боеголовок, а тому, у кого больше информации. Но, впрочем, я не боюсь компьютеров. Пока еще компьютер не может тебе противостоять и сопротивляться. Пока еще он абсолютно беззащитен, и ты всегда можешь уничтожить его. Нам просто нужно больше людей с кувалдами.

Когда я внимательно читаю о том, как развивалась история после Второй мировой, и о том, из чего складывалась политика Запада по отношению к остальному миру, я понимаю, что надежды у этого мира нет.

Мне кажется, что мы подобрались к очень опасным временам. Решив, что он у руля, Запад пытается устроиться поудобнее, но не ради процветания человечества и не ради хороших начинаний. Те, кто у руля, строго говоря, маньяки. И если мы не попытаемся как-то изменить ситуацию сейчас, эти люди отберут у нас будущее.

Вообще-то теми людьми, кто формирует будущее, должны быть политики. Но эта система настолько закрыта от людей, что люди вынуждены обращаться к другим источникам — к художникам или музыкантам. Потому что они способны дать людям определенное чувство свободы.

Мне кажется, что сегодня человек не всегда понимает язык средств массовой информации, и если ты кладешь на свою музыку слова, в которых есть какой-то понятный политический смысл, большинство людей впитает это, а некоторые даже будут отрыгивать усвоенное и кормить других.

Никто из музыкантов не может утверждать, что у него есть прямой доступ к правде. Но у музыкантов всегда есть несколько большие, чем у других людей, права на распространение своей персональной истины. Потому что у них есть то, что придает мыслям энергию. У них есть музыка.

Так сложно соединить политику и искусство.

Мне кажется, что самое главное в музыке — это чувство освобождения.

Я никогда не разделял мнение о том, что поп-музыка — это бегство от реальности. Я всегда замечал в ней мрак и тьму — даже среди величайших хитов.

У меня от удивления закипает дерьмо, когда я слышу о том, что люди умудряются трахаться под нашу музыку. Но они это делают, да. Возьмем «Параноид Андроид» (песня с альбома OK Computer 1997 года. — Esquire), например. Ко мне подошла девчонка и сказала, что они офигенно потрахались под «Параноид Андроид». А у меня вопрос — как?

Мои песни — это мои дети. Кто-то остается со мной, кого-то я должен отправить на войну.

Когда-то MTV безжалостно и бессмысленно кастрировало видео «Параноид Андроид». Они убрали с сисек все соски, а вот сцена, где чувак отрезал себе руки и ноги, почему-то не произвела на них никакого впечатления.

Эти хряки не позволили нам выступить на «Грэмми», потому что им показалось, что мы плохо скажемся на их рейтинге. А мы были так счастливы, когда это услышали.

Многие тратят уйму времени на то, чтобы быть вежливым. А я просто сру на это.

Знаете, я могу страшно нажраться и торчать в каком-нибудь клубе в понедельничную ночь, и тут ко мне подойдет какой-то чувак, который купит мне выпивку и скажет, что моя последняя песня изменила его жизнь. А это что-то значит, поверьте.

Если я когда-нибудь услышу, что люди собираются сжигать мои записи, я сам принесу им все, что у меня есть.

Мне кажется, что у меня есть ответственность — ответственность за то, чтобы забавлять тех, кто на меня смотрит.

Существует тонкая линия между тем, чтобы создать что-то по-настоящему сильное и эмоциональное, и тем, чтобы превратиться в никчемного идиота, испытывающего к себе жалость и при этом играющего рок стадионного масштаба.

Основной смысл создания музыки заключается в том, чтобы дать голос вещам, которые его никогда не имели.

Знаете, если вам скучно слушать музыку, значит, вам скучно слушать музыку. Поделать тут нечего.

Считайте меня луддитом (луддиты — английские рабочие, уничтожавшие в начале XIX века новые станки, в которых они видели угрозу своему труду и заработку. — Esquire). Мне не нужен айтюнс, мне нужны пластинки. Я все еще хочу обладать вещами физически.

Мы живем во времена глобальных изменений в мировом климате и целой кучи других фундаментальных перемен, которые так или иначе затрагивают каждого из нас. Одновременно с этим мы слушаем самое отчаянное дерьмо по радио и смотрим на ублюдочных знаменитостей, произносящих милую ублюдочную чушь. Слушая их и смотря на них, мы изо всех сил пытаемся забыть о том, что происходит вокруг нас, и, наверное, это ништяк, но что касается меня, я ни о чем забыть не могу.

Я делаю недостаточно много. У меня нет дома солнечных батарей, я нерационально использую отопление, моя тачка — не «приус» (гибридный автомобиль марки «тойота». — Esquire), я постоянно летаю гребаными самолетами — потому что такова моя работа. Работа, которую я себе выбрал, — это работа, которая просирает энергию направо и налево. И это безумие.

Тот день, когда нам больше не нужно будет садиться в машины, будет очень хорошим днем.

Мой сын всерьез увлекается дикой природой. И каждый раз, когда он рисует белого медведя, я говорю ему, что в тот день, когда он достигнет моего сегодняшнего возраста, белых медведей, скорее всего, уже не останется.

Горечь таблетки редко указывает на силу ее эффекта.

Иногда мне кажется, что вся благотворительность сводится к вытиранию крови с больничного пола, и это, конечно, позор.

Кто-то должен говорить вам правду. Но это не моя работа.

Кажется, мне нужно было родиться мертвым.

Иногда лучшее, что ты можешь сделать с гитарой, — это просто разглядывать ее.

просто однажды всё ушло и ничего не пришло взамен. знаешь, такой распад начался. персонажи, разговоры, планы на будущее, от которых реально в петлю хотелось. страшно было не то, что ты вот сейчас умрёшь без любви, а то что ты проживёшь так долго-долго

Пишет  exsomnis:

хорошо живи.


милый друг, здесь всё хуёво,
милый друг, здесь всё хуёво,
милый друг, здесь всё хуёво,
не возвращайся никогда.

URL записи

Я смогу забыть, а это главное.
В конце то концов, кислород действительно важнее.

Пишет  poor.leno:

and if the day came when I felt a natural emotion I'd get such a shock I'd probably lie in the middle of the street and die. I'd lie down and die. (c) The Smiths

URL комментария

Зачем я вспоминаю то, что для меня не просто
Наверно, потому что тобою пахнет простынь.

Чье-то сердце все еще бьется, а твое уже победило.

У меня сбиты обе коленки и немного ладонь.
И, я помню ощущения в детстве - там было не так больно и у всего был шанс зажить.

Несколько лет назад в NY Times была статья об одиноком ките. За ним наблюдали с 1992 года. У него никогда не было пары. Он ни разу не присоединился ни к одной группе китов. Проблема была в том, что все нормальные киты поют свои песни на частоте от 12 до 25 Гц, а этот кит, по какой-то совершенно непонятной причине - на частоте 52 Гц. И его просто никто не слышит.
Никто из китов.




Вслушайтесь в тишину вокруг.